Война и волонтёрство

Война стала огромным потрясением для многих. Боль, ужас, отчаяние… Буча, Мариуполь, Харьков… Невозможно смириться с происходящим. Непонятно, как жить, когда твоя страна уничтожает соседнее государство, а люди вокруг считают это нормальным.

В первые месяцы войны многие вслед за Екатериной Шульман повторяли слова Марка Аврелия: “Делай, что должен, и будь что будет”, и старались искать опору в том, что считали важным: выходили на антивоенные митинги, поддерживали близких, волонтёрили в помогающих организациях.

Для наших героинь такой опорой стала помощь украинским беженикс, оказавшимся в России. За эти два года они сделали многое для людей, попавших в беду. А им самим тяжёлая волонтёрская работа помогла справиться с горем.

Ирина (имя изменено), активистка

О том, что началась война, я узнала по дороге на работу. Для меня начало военных действий стало шоком. А вокруг царило отрицание: «Да что переживать, будет как в Грузии, зайдём-выйдем, защитим ЛДНР»; «Высокоточные удары»; «Наши мальчики такого не могут»… Ты слышишь всё это и думаешь: «Ну как так‑то». Да, отрицание — это защитная реакция. Но я не могу понять, как люди значительно старше меня, которые должны помнить события в Афганистане и Чечне (если уж я из детства их помню), могли надеть настолько толстые розовые очки. Как им своих детей не жалко хотя бы. У многих же близкие в Украине, и всё равно… Первые месяцы были очень тяжёлыми. С одной стороны у тебя страшные новости, с другой — непрошибаемое окружение. Я была близка к тому, чтоб на незнакомых людей, озвучивающих здравые мысли в кафе или на остановке, начать кидаться с объятиями.

Когда прошёл первый шок, я начала думать о том, как быть дальше. Я обычно деланье предпочитаю неделанью. В феврале-марте вписывалась во всё, что только можно: антивоенные инициативы, письма политическим заключённым, помощь беженцам. Что‑то продуктивное читаешь-делаешь, и уже легче. Меня очень поразила и вдохновила история волонтёрок из ЛДНР, которые помогают животным. Они пробирались в зону боевых действий, отыскивали брошенных-потерянных питомцев, дальше везли их в РФ, пристраивали или искали владельцев. Понятно, какие у них там взгляды в основном, но им писали и украин_ки, которые смогли эвакуироваться вглубь страны или в Европу. И волонтёрки через растяжки под обстрелами вызволяли этих потерянных собачек и кошечек. Я подумала тогда: «Да, всё идет по одному месту. Но мы можем оставаться людьми, остаётся базовое сострадание к чужой беде. И если мы не можем остановить войну, мы можем помочь пострадавшим».

Сначала я действовала как автономная волонтёрка: видела где‑то запрос на памперсы, на намордник собаке, воду в больницу принести — купила, съездила, передала. В местных группах часто встречались однотипные вопросы про оформление документов. Я перелопатила кучу методичек от официальных фондов, составила общие рекомендации. И стала постить в наших местных группах в качестве ответов. Для ПВР сделала распечатки.

А дальше — у нас не так много людей, которые регулярно откликаются, их видно. Мы списались, поговорили, и стали делить обязанности. Сделали форму помощи, стали искать волонтёров, которым можно писать в личку, потому что в общем чате сообщения с просьбой о помощи часто терялись. Ну вот так и понеслось. Нам в какой‑то степени повезло: у нас есть официальные фонды, есть Красный крест, есть церковь. Беженцам помогали не только мы. Но приходило большое количество разных запросов. Многие люди приехали вообще без вещей. Им объективно нужно всё сразу. Сначала отдаёшь то, что у тебя есть, потом потрошишь закрома друзей, потом друзей друзей, и так далее. Мы честно говорили людям, что мы не государственный фонд, а обычные люди, поэтому вряд ли сможем дать по запросу всё. Самоорганизовались не только мы, но и беженцы. В какой‑то момент они стали обмениваться выданными вещами. Вырос ребенок из одежды — передай следующему. Те, кто приехал в первые месяцы, рассказывали новеньким, куда идти за документами, где их помогут бесплатно перевести, и так далее.

Сама не всегда понимаю, как мы справляемся. Кажется, все уже выгорели-перевыгорели и ещё раз выгорели. Но… не уверена, что смогу это объяснить нормально. Я на помощь смотрю как на работу. Тяжёлую, сверхурочную, выматывающую морально и физически, но работу. Просто такой вечный дедлайн. Я вообще большой апологет ежедневной методичной работы. Если можешь сделать что‑то сегодня — сделай это сегодня, ты не знаешь, что будет завтра. Даже если тебе кажется, что что‑то спокойно подождёт пару дней или неделю — лучше сделай сегодня. Мы как‑то разговаривали с официальным фондом, чтоб наладить связи. Их начальство удивлялось: «И вот это вы делаете, и вот это делаете, и вы ещё работаете?!» Да, работаем. И иногда плачем в такси, потому что устали до дрожи в коленках, а больше плакать негде и некогда.

За эти два года я видела очень разных людей с разными позициями: и очень пророссийских, и тех, кто осторожно так, извиняясь почти, про рабскую нацию говорил. Я не оцениваю убеждения тех, кому помогаю. С этими людьми случилась ужасная беда. Они не заслужили того, чтобы потерять свои дома, и с малышами или под конец жизни перебираться не пойми куда и пытаться начать всё заново.

У нас и волонтёры были с разной позицией, на самом деле. Людей, готовых помогать, не очень много. Поэтому, если человек готов в два часа ночи мчаться на вокзал, встретить бабушку с тюками, накормить, напоить, уложить спать, а утром отвезти её в МЧС, сопроводить до ПВР и убедиться, что бабушка устроилась, мне немного плевать, что этот человек собирает носки и консервы для армии РФ.

Не знаю… нельзя построить другое будущее, если ты хочешь, чтоб в принципе было как сейчас, но только против тех, кто тебе не нравится. И сострадание — это не худшая точка соприкосновения.

Эти два года я злюсь, паникую, как и многие, Меня как будто придавило бетонной плитой. Вот вроде только вырулишь — бац, очередной закон, очередное дикое заявление, очередные пытки, очередная смерть. И я даже не очень верю, что мы обязательно увидим что‑то другое. У меня прабабушка родилась при царе, а умерла при Путине. What a life. Но вот просто… если можешь что‑то делать — делай. Если ничего не делать — лучше не будет. Ну нет у нас опции «в Мордор на орлах». Уж как есть.

Дарья (имя изменено), активистка

Когда началась война, я была разбита, подавлена и очень зла. Я ходила на "прогулки" в Москве, а потом долго стояла на морозе у ОВД: ждала, когда отпустят друга. Потом меня искал мент для "профилактической беседы" — не нашёл. Я злилась. Я не злой человек, но тогда и потом ещё много раз я очень-очень злилась.

Невозможно было просто сидеть и прислушиваться к тому, как всё внутри тебя рушится. Хотелось что‑то делать, как‑то помогать. Меня вдохновляло и поддерживало то, что делает ФАС. В Москве и Петербурге начала появляться волонтёрская помощь беженцам, потом стали самоорганизовываться люди в регионах. Я нашла людей, готовых помогать, в родном городе. Удивительно, мы не были знакомы до этого, но сумели быстро договориться, понять друг друга. Сразу решили, что среди нас нет главных, мы делим задачи, совместно обсуждаем все вопросы, и каждый берёт на себя столько, сколько сможет унести, не больше. Сначала нас было трое-пятеро, потом всё больше. При этом я сама оставалась в Москве, на мне были многие организационные моменты: мы сделали бота для приёма заявок, составляли бесконечные списки-списки-списки, собирали деньги в соц.сетях и составляли финансовые отчёты. А на местах волонтёрки ездили в ПВР, делали закупки, сортировали вещи и таскали пакеты, общались с людьми. Никогда не забуду, как первый раз сама поехала в ПВР. Работа волонтёров — это бессонные ночи, много нервов и много ответственности. Если бы я принялась описывать всё, что мы делали, описывать вклад каждого, то получилось бы несколько томов. Меня переполняет гордость за каждую и каждого из нас и благодарность ко всем, кто был частью этого.

Первые несколько месяцев мы просто пытались делать что‑то на коленке и всего боялись. Но постепенно мы крепли. Познакомились и подружились с лютеранским приходом, который предоставил нам помещение под сбор и сортировку гуманитарной помощи, нашли много-много людей и организаций. До сих пор поражаюсь, как нам удавалось собирать нужные суммы на закупки. Каждый раз это был шок, радость, понимание, что мы не одни, мы не в вакууме.

Мне довольно быстро стало понятно, что далеко не все беженцы хотят уезжать в Европу, не все в ПВР разделяют моё мнение о войне и о том, кто прав, кто виноват. Более того, редко, но бывало, что кто‑то из волонтёрок оказывался иных взглядов, чем я. Это было непросто. Я старалась помнить: цель — помочь людям, обеспечить им нормальную, достойную жизнь, насколько возможно в этих условиях. А перевоспитывать, переубеждать взрослых людей — не моя задача. По крайней мере не в тот момент, когда нужно привезти бабушкам в ПВР трусы, носки и зубные щётки.

Поддерживало, что у моих действий есть конкретный результат. Я просыпалась, садилась за компьютер, делала волонтёрские задачи. Мне повезло, и я не выгорела в тот период. Было много сил, энергии, злости и чёткое понимание, куда это применять. Наверное, только благодаря волонтёрству я не сошла с ума и не провалилась в яму отчаяния.

Сейчас мы почти полностью свернули деятельность. Но поддерживаем связь со своими подопечными и готовы в любой момент помочь. Я эмигрировала. Иногда здесь, в новой стране, беру мелкие задачи по помощи украинцам. И ещё думаю, что однажды вернусь. Я точно знаю, что мне будет куда возвращаться, потому что есть люди, с которыми мы сможем свернуть горы.

Таисия (имя изменено), активистка

О том, что началась война, я узнала на работе, около 10‑ти утра. Появилось немного свободного времени, решила почитать новости. Я и раньше понимала, что дело идёт к войне: в конце 2021‑го стали появляться тревожные новости о передислокации российских частей, об "учениях" в Белгороде и в Беларуси. И всё равно, до последнего не верилось, что Путин решится. Это было так больно, так внезапно, шокирующе, как удар от близкого человека. Я ворвалась в кабинет коллеги, с которой была близка, с воплем: «Он убийца, он напал на Украину!»

В феврале и марте я пыталась протестовать: нашла местный чат, в котором люди пытались организовываться и выходить на акции. Ничего не вышло — в чате были эшники, на улицах дежурили росгвардия и полиция. В один из первых дней войны я шла по улице с цветами в руках: жёлтые и синие хризантемы в одном букете. Проходила сквозь толпу совсем юных росгвардейцев, они смотрели пристально. Когда я села на скамейку, чтобы найти в рюкзаке перчатки, ко мне подошёл полицейский. Смотрел в упор, пока я не ушла. Ни один из них не говорил со мной и, кажется, не понимал, что со мной делать. Они считывали символ, но не знали, как реагировать. А вот люди на улице очень живо откликались: кто‑то сдержанно показывал большой палец, улыбался, кивал. Кто‑то кричал: «Молодец!» — и кидался меня обнимать. Кто‑то недоумённо спросил: «Это за Украину?» — «Да мир», — ответила я. Были и те, кто брезгливо отворачивался, шипел злое.

К середине марта стало ясно, что массовых протестов не получится. Я стала придумывать собственные и участвовать в акциях ФАС: клеила листовки, где могла, привязывала ленточки, писала на бумажных деньгах о погибших в Мариуполе. Вскоре я и мои близкие друзья исчерпали лимит административных дел. Протестовать — значило заработать дадинскую статью, а чуть позже — 207.3 или 280.3. Бездействовать было невыносимо, действовать — невозможно. Друзья разъезжались. Я уезжать не хотела, да и, объективно, не очень могла. И тут появились первые новости о беженцах из Мариуполя. Я поняла, что это то, что можно делать легально и даже одобряемо.

Я была совсем одна и не знала никакой непровластной организации, которая занимается помощью беженцам. Решила позвонить знакомой правозащитнице и предложить ей делать что‑то вместе. Оказалось, я не первая, кто ищет единомышленниц и обращается к ней с таким запросом. Так мы и нашлись. Съездили в ПВР, создали местный чат. Туда быстро пришли люди: и волонтёры, горящие идеей помощи украинцам, и сами беженцы с просьбами о помощи. У нас было несколько технических волонтёрских чатов. С людьми, которых мы звали во внутренние чаты, мы долго говорили заранее. Главными критериями были антивоенная позиция и гуманизм. То, что у нас получилось самоорганизоваться, найти единомышленников и поддержку друг в друге, меня невероятно вдохновляет.

Сейчас мы уже гораздо меньше помогаем: поток беженцев стал значительно меньше — те, кто приехал давно, уже адаптировались. Но остался чат, который мы модерируем. И я вижу, что он полезен. Там люди делятся контактами, правовой информацией, обсуждают, как получить помощь от государства, оформить нужные документы в нашем регионе. Иногда и вещами делятся или ищут работу. Я вижу, что и с другими региональными чатами помощи происходит похожее.

Трудно ли помогать людям, которые верят, что Путин их освободил? Нет, мне не трудно. Всякая жизнь ценна. Я противопоставляю себя государству, убивающему людей, тем, что помогаю им жить. Только один случай меня очень задел за живое, и я не готова была участвовать. Это была семья коллаборантов, людей, помогавших российским военным оккупировать их родной городок.

Я устала от войны за эти 2 года, она стала рутиной и обыденностью. Вижу, что так происходит и с моими товарищками по волонтёрству, и с людьми, считавшими войну освободительной операцией, и с теми, кому мы помогали устроиться в нашем городе, и с европейскими политиками. Я наблюдаю, как появляются всё новые и новые репрессивные законы. Больше не верю, что это скоро закончится, и всё чаще думаю об эмиграции. Мой горизонт планирования сжался до пары недель, и я смирилась с этим. Но всё же, я всё ещё верю, что у нас есть шанс жить в нормальной демократической стране, которую мы сами создадим, потому что мы, члены волонтёрского сообщества, — уже гражданское общество, способное принимать решения и действовать.